«Моей отрадой было песнопенье...»

Преподобный Иоанн Дамаскин
и Алексей Константинович Толстой

«Дар Божий»... Как часто мы говорим так о таланте человека. «Милостью Божией» поэт, хирург или учитель – «от Бога». В прежние и нынешние времена божественное происхождение таланта в человеке не подвергалось сомнению, что и доказывают эти устоявшиеся выражения.

Прп. Иоанн Дамаскин и русский поэт, граф А.К.Толстой разделены одиннадцатью веками – творец священных песен и – русский литератор, флигель-адъютант Александра II, светский человек... Отечественная поэзия в XIX веке нечасто обращалась к церковному преданию, тем более к житиям святых. Почему из всей богатейшей житийной литературы внимание Толстого привлек один конкретный эпизод из жития преподобного? В своей поэме «Иоанн Дамаскин» Толстой искренно и горячо говорит о таланте человека – Божием даре и, следовательно, Божией воле над талантом, людскому суду не принадлежащей.

Вспомним житие прп. Иоанна – чудесное исцеление его отсеченной десницы по молитвам перед иконой Божией Матери «Троеручицы». «Вот рука твоя здорова, не медли более, но сделай ее тростью книжника-скорописца», – таковы были слова Пречистой, прямо указывавшие Иоанну, где процветет его чудесный дар. По преданию тот плат, в котором была принесена с места казни отсеченная кисть, преподобный носил на главе до кончины. Так его часто изображают на иконах.

Оставив двор дамаскского правителя, преподобный Иоанн удалился в Лавру Саввы Освященного, и здесь его мощный песнотворческий дар изливался в течение 50 лет в маленькой келье под церковью Иоанна Предтечи. Здесь же он и был погребен.

«Златоструйный» – еще при жизни так называли Иоанна Дамаскина за обилие и сладость его священных песен. В поэме Толстого ярко и живо изображается та сила, едва ли подвластная самому человеку-творцу, которая и побуждает творить:

«Как горней бури приближенье,
Как натиск пенящихся вод,
Теперь в груди моей растет
Святая сила вдохновенья.
Уж на устах дрожит хвала
Всему, что благо и достойно...»

В этих строках Толстого – собственный опыт певца-стихотворца, ощущающего свой дар, который не заглушить ни извне, ни изнутри. «Ты не знаешь, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют во мне и просятся на волю...», – пишет он в письме.

Эпизод, описанный в поэме, относится к самому началу монашеских подвигов Иоанна в Лавре. Преподобному было около 50 лет, и считался он признанным богословом и песнописцем. Старец же, данный ему в наставники, желая смирить послушника и оградить от гордыни, дал ему устав – упражняться в молчании и ничего не писать. Преподобный смиренно подчинился, хотя ничего тяжелее этого искуса для него и быть не могло. Эту муку «онемевшего певца» рисует в поэме Толстой:

«Перед моим тревожным духом
Теснятся образы толпой,
И, в тишине, над чутким ухом
Дрожит созвучий мерный строй;
И я, не смея святотатно
Их вызвать в жизнь из царства тьмы,
В хаоса ночь гоню обратно
Мои непетые псалмы.»

Мучителен был обет, но сильна была и воля Иоанна, заградившего свои уста. И только горе ближнего, сострадание человеку пересилили эту волю. Умер один из братий, и другой брат неотступно и долго молил Иоанна написать что-нибудь в утоление и облегчение скорби по умершем. Неутешные слезы брата, печаль его проникли в душу преподобного, и он составил умилительные стихиры на погребение, которые и доныне поются при заупокойном богослужении (самая известная из них – «Плачу и рыдаю»).

Стихотворный перевод с церковнославянского, сделанный Толстым, удивительно сохраняет живую интонацию и музыкальность стихир преподобного:

«Кая житейская сладость пребывает печали непричастна? Кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся сони прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет, но во свете, Христе, Лица Твоего, и в наслаждении Твоея красоты, его же избрал еси, упокой, яко Человеколюбец. Где есть мирское пристрастие; где есть привременных мечтание; где есть злато и сребро; где есть рабов множество и молва. Вся персть, вся пепел, вся сень. Но приидите возопиим безсмертному Царю: Господи, вечных Твоих благ сподоби преставльшегося от нас, упокояя его в нестареющемся блаженстве Твоем. Помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел, и паки рассмотрих во гробех, и видех кости обнажены и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник; но, упокой, Господи, с праведными раба Твоего.

Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чье ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, –
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья –
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Средь груды тлеющих костей
Кто царь, кто раб? Судья иль воин?
Кто Царства Божия достоин?
И кто отверженный злодей?
О, братья, где сребро и злато?
Где сонмы многие рабов?
Среди неведомых гробов
Кто есть убогий, кто богатый?
Все пепел, дым, и пыль, и прах,
Все призрак, тень и привиденье –
Лишь у Тебя на небесах,
Господь, и пристань и спасенье!
Исчезнет все, что было плоть,
Величье наше будет тленье –
Прими усопшего, Господь,
В Твои блаженные селенья!

Разгневанный старец, узнав об ослушании, наложил на Иоанна позорную епитимью – убирать нечистоты. И вновь преподобный явил совершенное смирение. Только заступничество Божией Матери, представшей старцу в видении, ясно указало, Кто и для чего послал Иоанну его чудесный дар. «Отверзи уста его и он воспоет хвалу Господу.» Из жития преподобного мы узнаем, как расцвело и умножилось его песнотворчество после этого события. Дар прославил Даровавшего:

«Того, Кто оковы души сокрушил,
Да славит немолчно созданье!
Да хвалят торжественно Господа Сил
И солнце, и месяц, и хоры светил,
И всякое в мире дыханье!»

Прп. Иоанн Дамаскин почил, по преданию, 104-летним старцем, и не переставал песнословить до последнего своего часа. Наследие его огромно – десятки канонов, дивная служба на Святую Пасху, Октоих, стихиры... Никто не может сравниться с ним по обилию написанных священных текстов. Творческий дар, не стесняемый более ни внешними, ни внутренними преградами, изливался свободно, широко, благодатно, а, значит, и богоугодно.

Эта, именно, мысль о богоугодности творчества для человека, которому Сам Господь ниспослал талант – дар, была близка и сродна самому Толстому, отвечала его внутреннему убеждению. Эта мысль решила его человеческую и литературную судьбу – оставив Петербург, Двор, большой свет, прервав служебную карьеру, он, выйдя в отставку в 44 года, всецело посвятил себя творчеству. «Я думал..., что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал мне, что я напрасно боролся с ней»...

Невозможность и ненужность такой борьбы с могучим творческим началом в человеке – та общая, объединяющая черта в судьбах, столь разных по земной и небесной иерархии, в судьбах этих двух певцов, поэтов, песнописцев, тех,

«... кому Господь дозволил взгляд
В то сокровенное горнило,
Где первообразы кипят,
Трепещут творческие силы».

В.Хорецкая.

> в документ <  вернуться  > в меню <