Митрополит Таллинский и всея Эстонии Корнилий
Мой ГУЛАГ

(Окончание. Начало находится здесь)

«Эта фотография каким-то образом попала к следователю КГБ, и он посмеялся: «Ишь ты, в какой малинник попал». Это прихожане вологодского храма, где я служил; их вызывали на допросы в КГБ» (рассказ владыки Корнилия).

Как-то по всему лагерю стали раздаваться звуки разных музыкальных инструментов, что-то разучивалось, и в один прекрасный день зазвучало пение псалмов в сопровождении большого оркестра, который организовали иеговисты. Но их разогнали надзиратели.

Один иезуит был, я с ним общался. Интересно было поговорить на разные духовные темы. Он никогда не задевал нас, православных. Униаты, они – с подковыркой в националистическом духе. А эти – нет. А один католический ксендз, который уже второй срок отбывал, как-то собрал нас, православных священников, и рассказал такую историю. Когда он отсиживал первый срок, то работал санитаром в госпитале. Принесли какого-то больного обмороженного, определили, что это не заключенный и нужно оказать ему помощь. Наутро он пришел в себя и, увидев католического священника, говорит, что должен ему кое-что рассказать. Однажды где-то он шел по грязнущей дороге, вдруг видит – что-то блестит, он нагнулся – икона Божией Матери. Сначала подумал: «Я же татарин, но все-таки хоть это и православная икона, не буду выбрасывать». Принес домой, почистил и положил, а ночью ему явилась Божия Матерь и сказала: «Я тебе этого никогда не забуду». Позже он несколько удивительных снов видел, в которых открывалось, что с ним произойдет. Один сон – картина лагеря: четырехугольник – зона, забор высокий, проволока колючая, вышки... И голос: «Когда там будешь, позови Никифора Никифоровича». Когда его арестовали, и он попал в лагерь, то вспомнил тот сон и думает: «Где же мне этого Никифора Никифоровича найти, увидеть его там». А в лагере утром всех выгоняли из бараков на площадку и пересчитывали. Это иногда бывало очень мучительно, обсчитаются, еще раз перекличка, надолго затягивалось. Поднялся он по ступенькам на крылечко, которое там было, и крикнул: «Никифор Никифорович!». А тот и подошел – он оказался православным священником и все время этого татарина опекал. В больницу он попал после освобождения из лагеря, но о том, что это с ним произойдет, и что он должен все рассказать католическому священнику, ему тоже было откровение во сне. Вот какие бывают случаи.

Был среди нас один интеллигент, с высшим образованием, очень интересный человек, но неверующий. К священникам он относился с уважением, так что мы с ним часто беседовали. Как-то он рассказал, что когда еще учился, устроили диспут на тему: «Был ли Христос?», и ему было поручено доказывать, что Христос был. Что он придумал: собрал работы Ленина, много литературы о нем и задал своему оппоненту вопрос: «На основании только этих материалов, не имея других исторических свидетельств, можно ли доказать, что Ленин, действительно существовал?» Так он победил в диспуте. Запомнился и другой его рассказ. Где-то в старинном храме решено было сделать овощехранилище. Для этого в подвале сняли целый слой земли, и оказалось, что там было древнее захоронение, масса костей, среди которых сохранился гроб с совершенно нетленными останками безвестного монаха, на котором даже одежда не истлела.

Мне приходилось встречаться с разными людьми. В лагере мы в основном стулья делали, шкафы, футляры для стенных и настольных часов. Я попал на очень легкую работу: обрезал верхушки стульев. Норма была рассчитана на работу вручную, а там поставили станки, потому я эту норму выполнял за час, и болтался по цеху, с одним поговорю, с другим. А в последнем лагере мы эти часы зачищали. Интересно то, что начальник цеха был пятидесятник, мастер – католик, а бригадир – я, православный. Вот такая компания была. Мы, в общем, жили мирно, не ссорились.

Католики удивительно организованы были. Миряне находились в соседних лагерях, а все духовенство было здесь – и католическое, и наше. Католики хотели окормлять всех своих. Они собрали футбольную команду, с которой шли на соревнования в соседний лагерь, а в промежутке окормляли своих пасомых. Вот так действовали!

Был один латыш, у него сухая рука была, зачищали мы эти стулья, и он тоже зачищал эти стулья, несмотря на то, как трудно ему с такой рукой было работать. Он хотел заработать больше зачетных дней, потому что жил только надеждой, что когда освободится, вернется и отомстит тем, кто посадил его. Однажды его нашли мертвым... Такие типы тоже были.

Там речка была, купались в ней. В одном бараке был заключенный такого веселого нрава, играет на баяне своем, гармони, поет... Посмотрел и говорит: «Ты, случайно, не священник? Я вам кое-что расскажу». (Головы нам брили, а бороду можно было носить, поэтому он и догадался.)

Он, оказывается, был приговорен к смерти, и что когда уже был в камере смертников, такое состояние ужасное, в такой прострации все ждут смерти, ну он тоже ждал смерти. Вызывают там по одному вправо или влево, в одну сторону расстрел, а в другую – помилование. Ночью во сне он увидел Христа. А когда его повели, заметил, что его и в другую сторону ведут, не на расстрел. Оказывается, там какое-то общее дело было, которое пересмотрели, и смертный приговор отменили. Но что интересно, я его спрашиваю: «Вы уверовали в Бога?» – «Нет!» Кого коснется, а кого и не коснется, несмотря на чудо.

Люди проявляли и самодеятельность. Земля была, устраивали огородики в рабочей зоне, души строили, потом придет начальство – все разрушит. Стоял домик отдельный, который почему-то назвали «китайской кухней», в нем – плита, на которой мы все могли себе сварить еду из тех продуктов, что получали в посылках. Посылок вначале я получал такое количество, какого ни у кого не было. Так что мог делиться с теми, у кого не было ничего. Бывало, на Рождество или на Пасху приходило сразу несколько. Причем, мне было всегда очень трудно ответить, когда спрашивали для проверки: «От кого вы ждете посылку?». Незнакомые верующие посылали. Узнавали, что священник в лагере, и собирали посылку. Мне приходилось договариваться с тем, кто выдавал посылки, чтобы подсказал, какая там фамилия. Таких я «благодетелями» назвал, переписывался потом. Переписка была не ограничена. Мне приходило много писем, не было дня без писем. Бывало, по 10 писем в день, все мои бывшие прихожане писали.

Потом начались пересмотры дел, и очень многим снимали часть срока, кое-кому по 25 лет, оставляли по 10, по 15, но зависело от того, кто как себя держал, кто кается, кто не кается. У меня напарник был. Когда его вызвали на пересмотр, он говорит: «Как я могу каяться, если никого не убивал. Не могу сказать, что я – убийца». «Ах, не убил, не каешься – 25 лет остается!» При мне его жена на свидание приезжала, он ей говорит: «Выходи замуж, ну что ты меня будешь ждать». Один латыш-офицер пошел на пересмотр, я не знаю, что он говорил, но вернулся он, и ничего ему не сняли. Калмык у нас был по имени Мухта, его все Мишей называли. Он сидел за то, что остался конюхом, когда пришли немцы. В лагере он и еще один калмык все просились: «Назначьте нас на работу к лошадям». Они так привыкли. Мухта очень скромный был, безответный. Вызвали и его на пересмотр дела. Когда он у немцев работал конюхом, эта часть немецкая какой-то террор в России учинила, за ней числились убийства, расправы, а Мухта ничего подобного не делал, никого не убивал, просто ухаживал за лошадьми, но в свое оправдание сказать ничего не смог, такой безропотный. И оставили ему все 25 лет.

В конце концов, жена моя нашла хорошего адвоката, который все-таки добился пересмотра дела, и мне сократили 10 лет на 5 лет. Я 3,5 года отсидел, и зачетов набралось на полтора года. Зачеты, это значит на каждый рабочий день вначале дополнительно зачитывался еще один день, потом стали сокращать на полдня, на четверть. В общей сложности у меня набралось на полтора года этих зачетов, и можно было освободиться. Когда у меня уже пять лет набралось, меня представили на освобождение, а тут распоряжение – расконвоировать.

А «бесконвойка» – это отдельный барак, и маленький забор такой. Мы выходить могли спокойно из зоны. В лес ходить, гулять. Лес красивый такой, дубы, березы, ивы, смешанный лес. Саровские леса... Такая красота! Заставили меня работать на лошади, и лошадку дали по имени Смирный. Я намаялся с нею. Она не идет, а еле-еле переставляет ноги. Все на лошадях меня перегоняют с телегами, а я тащусь где-то сзади. Тогда один подошел и говорит: «Ты не умеешь, сейчас он у тебя пойдет!» Подошел к этому Смирному и на ухо ему как следует, по-русски, выругался, и Смирный побежал. Понимает ненормативный русский!

Когда я на «бесконвойке» был, встречал местных жителей, которые мне начали рассказывать про Серафима Саровского.

Наконец был пересмотр моего дела, и еще целый ряд дел пересматривалось. Кого-то и не отпустили. А порядок досрочного освобождения был такой: в лагерь прибывала выездная сессия суда и рассматривала, можно ли отпустить условно досрочно. При этом она смотрела – не было ли нарушений и тому подобного. У меня прямых нарушений не было, но, скажем – в стенгазете статья, что попы собираются в беседке, и весь лагерь наполняют скучными мотивами и прочее. В статье перечислены фамилии, в том числе и моя. А рядом статья другая – о тех, кто перевыполняет нормы в 2-3 раза, а моя фамилия и там. Особенно в стенгазете отличался один священник – Максим Рулинский из Вильнюса, знаток церковного пения, регент. Он уже не первый срок отбывал и хотел освободиться. Едкие статьи писал против иеговистов, сектантов, стихотворения, в которых зло высмеивал их, но ни у кого он из-за этого не пользовался авторитетом. Мы его как-то стали убеждать, что некрасиво так, он разругался с нами и ушел. Больше мы не общались.

Меня присудили досрочно освободить. Но все-таки, под конец гадость сделали, потому что кого-то отпустили сразу, а меня еще месяц держали.
Когда я вернулся в Эстонию, то попал в Нымме, прослужил там 30 лет. Вот такая история моего ареста и заключения.

В общем, не могу сказать, условия были нетяжелые. Через некоторое время судимость сняли. А потом реабилитировали.

По материалам беседы в Пюхтицком монастыре,
7 мая 2002 года.

> В начало страницы <